Ярослав «Ярик» Гребенщиков всматривался в рябящий экран, искажённый мерцающей зернистостью, словно сам сигнал пытался скрыть от него правду. Там, где прежде был его зимний сад — тихое убежище со светом сквозь стеклянную крышу и сладковатым запахом цитрусовых, теперь зияла пустота. Всё напоминало руины империи, пережившей собственный крах: стены с осыпавшейся краской трещали при каждом порыве сквозняка, а облетевшая штукатурка ложилась на пол рваными пятнами, похожими на карту вымышленного континента, к которому он уже не принадлежал.
Эти стены, когда-то наполненные голосами и музыкой, теперь дышали лишь пылью и тишиной. Тени в углах тянулись, будто старые воспоминания, от которых невозможно избавиться, как бы далеко ты ни уехал. Даже воздух в кадре выглядел тяжёлым, мёртвым, пропитанным временем, которое не щадит ни домов, ни людей. Ярик ощутил странное чувство: будто он смотрит не на старый сад, а на собственную жизнь, вывернутую наизнанку и оставленную гнить в забвении.
Но самым страшным были не стены и не трещины, а пустые полки. Когда-то там стояли редкие пластинки, каждая с историей, и рисунки детской рукой — кривые, но живые, как сама надежда. Теперь на их месте зияла чернота, втягивающая взгляд, как воронка. В этом вакууме не осталось ничего, что могло бы удержать память — только зияющая пустота, равнодушная и холодная. Ярик понял: дом больше не принадлежит ему. Он превратился в памятник утрате, где даже пепел воспоминаний рассеялся, уступив место тишине, которую ничем не заполнить.
